Неточные совпадения
Но вдруг она остановилась. Выражение ее лица мгновенно изменилось. Ужас и волнение вдруг заменились выражением
тихого, серьезного и блаженного внимания. Он не мог понять значения этой перемены. Она слышала в себе движение новой
жизни.
Лариса. Благодарю тебя… Но пусть там и дико, и глухо, и холодно; для меня после той
жизни, которую я здесь испытала, всякий
тихий уголок покажется раем. Что это Юлий Капитоныч медлит, я не понимаю.
Робинзон. Очень семейный… Для меня
тихая семейная
жизнь выше всего; а неудовольствие какое или ссора — это Боже сохрани; я люблю и побеседовать, только чтоб разговор умный, учтивый, об искусстве, например… Ну, с благородным человеком, вот как вы, можно и выпить немножко. Не прикажете ли?
Но в конце концов он был доволен тем, что встретился с этой женщиной и что она несколько отвлекает его от возни с самим собою, доволен был, что устроился достаточно удобно, независимо и может отдохнуть от пережитого. И все чаще ему казалось, что в этой
тихой полосе
жизни он именно накануне какого-то важного открытия, которое должно вылечить его от внутренней неурядицы и поможет укрепиться на чем-то прочном.
Так же равнодушно он подумал о том, что, если б он решил занять себя литературным трудом, он писал бы о
тихом торжестве злой скуки
жизни не хуже Чехова и, конечно, более остро, чем Леонид Андреев.
Это любовное раскрашивание буднишнего, обыкновенного нежными красками рисовало
жизнь как
тихий праздник с обеднями, оладьями, вареньями, крестинами и свадебными обрядами, похоронами и поминками,
жизнь бесхитростную и трогательную своим простодушием.
— Городок —
тихий, спокойный, — продолжала она, не ответив ему. —
Жизнь дешевая. Я бы поручила тебе кое-какие мои делишки в суде, подыскала бы практику, устроила квартиру. Ну — как?
Говорила она то же, что и вчера, — о тайне
жизни и смерти, только другими словами, более спокойно, прислушиваясь к чему-то и как бы ожидая возражений.
Тихие слова ее укладывались в память Клима легким слоем, как пылинки на лакированную плоскость.
В течение пяти недель доктор Любомудров не мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к
жизни, к людям? Он не был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и
тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
Да, было нечто явно шаржированное и кошмарное в том, как эти полоротые бородачи, обгоняя друг друга, бегут мимо деревянных домиков, разноголосо и крепко ругаясь, покрикивая на ошарашенных баб, сопровождаемые их непрерывными причитаниями, воем. Почти все окна домов сконфуженно закрыты, и, наверное, сквозь запыленные стекла смотрят на обезумевших людей деревни привыкшие к спокойной
жизни сытенькие женщины, девицы,
тихие старички и старушки.
— Именно в
тихом! — воскликнул Бердников и, надув щеки, удовлетворенно выдохнул струю воздуха. — По-русски, за самоварчиком! Прошу ко мне! Обитаю в пансионе, отличное убежище для сирот
жизни, русская дама содержит, посольские наши охотно посещают…
Это полусказочное впечатление
тихого, но могучего хоровода осталось у Самгина почти на все время его
жизни в странном городе, построенном на краю бесплодного, печального поля, которое вдали замкнула синеватая щетина соснового леса — «Савелова грива» и — за невидимой Окой — «Дятловы горы», где, среди зелени садов, прятались домики и церкви Нижнего Новгорода.
— Сей братолюбивый делатель на ниве
жизни, господом благословенной, не зарыл в землю талантов, от бога данных ему, а обильно украсил ими
тихий град наш на пользу и в поучение нам.
Этот маленький человек интересовал и тревожил его
тихим, но необоримым упрямством своих мнений и чиновничьей аккуратностью
жизни, — аккуратностью, в которой было что-то меланхолическое.
Чувствуя, что шум становится все
тише, Клим Иванович Самгин воодушевился и понизил голос, ибо он знал, что на высоких нотах слабоватый голос его звучит слишком сухо и трескуче. Сквозь пелену дыма он видел глаза, неподвижно остановившиеся на нем, измеряющие его. Он ощутил прилив смелости и первый раз за всю
жизнь понял, как приятна смелость.
В последний вечер пред отъездом в Москву Самгин сидел в Монастырской роще, над рекою, прислушиваясь, как музыкально колокола церквей благовестят ко всенощной, — сидел, рисуя будущее свое: кончит университет, женится на простой, здоровой девушке, которая не мешала бы жить, а жить надобно в провинции, в
тихом городе, не в этом, где слишком много воспоминаний, но в таком же вот, где подлинная и грустная правда человеческой
жизни не прикрыта шумом нарядных речей и выдумок и где честолюбие людское понятней, проще.
С летами она понимала свое прошедшее все больше и яснее и таила все глубже, становилась все молчаливее и сосредоточеннее. На всю
жизнь ее разлились лучи,
тихий свет от пролетевших, как одно мгновение, семи лет, и нечего было ей желать больше, некуда идти.
Он с громкими вздохами ложился, вставал, даже выходил на улицу и все доискивался нормы
жизни, такого существования, которое было бы и исполнено содержания, и текло бы тихо, день за днем, капля по капле, в немом созерцании природы и
тихих, едва ползущих явлениях семейной мирно-хлопотливой
жизни. Ему не хотелось воображать ее широкой, шумно несущейся рекой, с кипучими волнами, как воображал ее Штольц.
В мечтах перед ним носился образ высокой, стройной женщины, с покойно сложенными на груди руками, с
тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым выражением — как идеал, как воплощение целой
жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как сам покой.
Она с
тихой радостью успокоила взгляд на разливе
жизни, на ее широких полях и зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь по плечам, не горел взгляд гордостью: только когда она перенесла этот взгляд с полей и холмов на того, кто подал ей руку, она почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется слеза…
— Нет, это тяжело, скучно! — заключил он. — Перееду на Выборгскую сторону, буду заниматься, читать, уеду в Обломовку… один! — прибавил потом с глубоким унынием. — Без нее! Прощай, мой рай, мой светлый,
тихий идеал
жизни!
Как вдруг глубоко окунулась она в треволнения
жизни и как познала ее счастливые и несчастные дни! Но она любила эту
жизнь: несмотря на всю горечь своих слез и забот, она не променяла бы ее на прежнее,
тихое теченье, когда она не знала Обломова, когда с достоинством господствовала среди наполненных, трещавших и шипевших кастрюль, сковород и горшков, повелевала Акулиной, дворником.
—
Тише,
тише, кум! — прервал Иван Матвеевич. — Что ж, все тридцать пять! Когда до пятидесяти дотянешь? Да с пятидесятью в рай не попадешь. Женишься, так живи с оглядкой, каждый рубль считай, об ямайском забудь и думать — что это за
жизнь!
Что ж это счастье… вся
жизнь… — говорила она все тише-тише, стыдясь этих вопросов, — все эти радости, горе… природа… — шептала она, — все тянет меня куда-то еще; я делаюсь ничем не довольна…
И он чувствует
жизнь, ее
тихое течение, ее сладкие струи, плесканье… он впадает в раздумье от удовлетворенных желаний, от полноты счастья…
Там нет глубоких целей, нет прочных конечных намерений и надежд. Бурная
жизнь не манит к
тихому порту. У жрицы этого культа, у «матери наслаждений» — нет в виду, как и у истинного игрока по страсти, выиграть фортуну и кончить, оставить все, успокоиться и жить другой
жизнью.
Он, однако, продолжал работать над собой, чтобы окончательно завоевать спокойствие, опять ездил по городу, опять заговаривал с смотрительской дочерью и предавался необузданному веселью от ее ответов. Даже иногда вновь пытался возбудить в Марфеньке какую-нибудь искру поэтического, несколько мечтательного, несколько бурного чувства, не к себе, нет, а только повеять на нее каким-нибудь свежим и новым воздухом
жизни, но все отскакивало от этой ясной, чистой и
тихой натуры.
Это был чистый, светлый образ, как Перуджиниевская фигура, простодушно и бессознательно живший и любивший, с любовью пришедший в
жизнь и с любовью отходящий от нее, да с кроткой и
тихой молитвой.
Он поиграл и им, по настоянию бабушки, и унес какое-то
тихое воспоминание, дремлющую картину в голове об этой давно и медленно ползущей
жизни.
Он вспомнил, что когда она стала будто бы целью всей его
жизни, когда он ткал узор счастья с ней, — он, как змей, убирался в ее цвета, окружал себя, как в картине, этим же
тихим светом; увидев в ней искренность и нежность, из которых создано было ее нравственное существо, он был искренен, улыбался ее улыбкой, любовался с ней птичкой, цветком, радовался детски ее новому платью, шел с ней плакать на могилу матери и подруги, потому что плакала она, сажал цветы…
Она любила Марфеньку, так же как Наталью Ивановну, но любила обеих, как детей иногда, пожалуй, как собеседниц. В
тихую пору
жизни она опять позовет Наталью Ивановну и будет передавать ей вседневные события по мелочам, в подробностях, — опять та будет шепотом поддакивать ей, разбавлять ее одинокие ощущения.
У него перед глазами был идеал простой, чистой натуры, и в душе созидался образ какого-то
тихого, семейного романа, и в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая
жизнь как будто втягивает его…
Через неделю после того он шел с поникшей головой за гробом Наташи, то читая себе проклятия за то, что разлюбил ее скоро, забывал подолгу и почасту, не берег, то утешаясь тем, что он не властен был в своей любви, что сознательно он никогда не огорчил ее, был с нею нежен, внимателен, что, наконец, не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей любви и уже никогда не выходила из
тихого сна, не будила и его, что в ней не было признака страсти, этого бича, которым подгоняется
жизнь, от которой рождается благотворная сила, производительный труд…
Он стал весел, развязен и раза два гулял с Верой, как с посторонней, милой, умной собеседницей, и сыпал перед ней, без умысла и желания добиваться чего-нибудь, весь свой запас мыслей, знаний, анекдотов, бурно играл фантазией, разливался в шутках или в задумчивых догадках развивал свое миросозерцание, — словом, жил
тихою, но приятною
жизнью, ничего не требуя, ничего ей не навязывая.
Сегодня мы ушли и вот качаемся теперь в
Тихом океане; но если б и остались здесь, едва ли бы я собрался на берег. Одна природа да животная, хотя и своеобразная,
жизнь, не наполнят человека, не поглотят внимания: остается большая пустота. Для того даже, чтобы испытывать глубже новое, не похожее ни на что свое, нужно, чтоб тут же рядом, для сравнения, была параллель другой, развитой
жизни.
Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами, было существо совершенно чуждое отцу, в особенности потому, что оно было ведено совсем не так, как он хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание понять друг друга и
тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него
жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная
жизнь оказалась еще более «не то», чем служба и придворное назначение.
Время от святок до масленицы, а затем и покаянные дни великого поста для Привалова промелькнули как длинный сон, от которого он не мог проснуться. Волею-неволею он втянулся в
жизнь уездного города, в его интересы и злобы дня. Иногда его начинала сосать
тихая, безотчетная тоска, и он хандрил по нескольку дней сряду.
Как семьянин Веревкин открывал в себе совершенно неподозреваемые достоинства: он совсем втянулся в
тихую семейную
жизнь.
На первый раз для Привалова с особенной рельефностью выступили два обстоятельства: он надеялся, что шумная
жизнь с вечерами, торжественными обедами и парадными завтраками кончится вместе с медовым месяцем, в течение которого в его доме веселился весь Узел, а затем, что он заживет
тихой семейной
жизнью, о какой мечтал вместе с Зосей еще так недавно.
На первых порах Старцева поразило то, что он видел теперь первый раз в
жизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть: мир, не похожий ни на что другое, — мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет
жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей
жизнь тихую, прекрасную, вечную.
А тебя, Алексей, много раз благословлял я мысленно в
жизни моей за лик твой, узнай сие, — проговорил старец с
тихою улыбкой.
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной
жизни человеческой переходит постепенно в
тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними
тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной
жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
Здесь было так хорошо и уютно,
жизнь китайцев казалась такой
тихой и мирной, что я решил остаться у них на дневку.
Кажется, — прибавил мой сосед, опять взглянув на меня сбоку, — я могу пройти молчанием первые впечатления деревенской
жизни, намеки на красоту природы,
тихую прелесть одиночества и прочее…
Через полчаса Маша должна была навсегда оставить родительский дом, свою комнату,
тихую девическую
жизнь…
Долго сидел он неподвижно на том же месте, взирая на
тихое течение ручья, уносящего несколько поблеклых листьев и живо представлявшего ему верное подобие
жизни — подобие столь обыкновенное.
Владимир Дубровский несколько раз сряду перечитал сии довольно бестолковые строки с необыкновенным волнением. Он лишился матери с малолетства и, почти не зная отца своего, был привезен в Петербург на восьмом году своего возраста; со всем тем он романически был к нему привязан и тем более любил семейственную
жизнь, чем менее успел насладиться ее
тихими радостями.
Поездкой в Покровское и
тихим летом, проведенным там, начинается та изящная, возмужалая и деятельная полоса нашей московской
жизни, которая длилась до кончины моего отца и, пожалуй, до нашего отъезда.
Когда тело покойника явилось перед монастырскими воротами, они отворились, и вышел Мелхиседек со всеми монахами встретить
тихим, грустным пением бедный гроб страдальца и проводить до могилы. Недалеко от могилы Вадима покоится другой прах, дорогой нам, прах Веневитинова с надписью: «Как знал он
жизнь, как мало жил!» Много знал и Вадим
жизнь!
В
тихие и кроткие минуты я любил слушать потом рассказы об этой детской молитве, которою начиналась одна широкая
жизнь и оканчивалось одно несчастное существование. Образ сироты, оскорбленной грубым благодеянием, и рабы, оскорбленной безвыходностью своего положения — молящихся на одичалом дворе о своих притеснителях, — наполнял сердце каким-то умилением, и редкий покой сходил на душу.